Почему «римлянин», но «капуанец», или вечный спор о хаосе и космосе (2 часть)

Продолжение. Начало статьи - читать.

2
Если обратиться к колыбели всех наук — античной философии Демокрита — Платона — Аристотеля, мы окажемся в гуще дискуссий о языке. Античных философов интересовало происхождение языка (например, Демокрита), отношение языка к действительности, связь смысла и звучания. Язык для античных философов — средство проникнуть в суть вещей (может быть, как утверждал Платон, весьма несовершенное), модель действительности (у Демокрита Вселенная складывается из атомов, как слова из букв), более или менее надежный способ сделать явными интеллектуальные операции (Аристотель, стоики). Как видим, практически все относящиеся к языку вопросы, поднятые античными философами, формально займут место в курсах общего языкознания, но в изучение этих вопросов лингвисты не внесут, пожалуй, никакого вклада. Наоборот, те проблемы, которые будут разрабатываться лингвистикой на протяжении последующих веков, если и рассматриваются классиками античной философии, то в такой форме, что понять, о чем идет речь, можно, только разобравшись в теориях языка эллинистического периода.
Во времена Платона идея, что можно учить родному языку, была, конечно, совершенно дикой. Учить можно было только чтению и письму. Само обучение и систематизация фактов, необходимая для обучения, рассматривались как ремесло, и хотя определенный вклад в систематизацию сведений о родном языке внесли едва ли не все крупные античные философы, сама систематизация не рассматривалась как очень серьезное дело и не заслуживала теоретических рассуждений. Однако в эпоху эллинизма нужно было не только   толковать   ставшие    непонятными места у Гомера, проблемой стало само сохранение языка эллинов в разноплеменной империи Александра Македонского.
Вот в этот промежуток времени, с середины II века до новой эры и до начала новой эры, и возникает знаменитый спор аналогистов и аномалистов, в ходе которого, как нам кажется, лингвисты были ближе всего к формулированию научной   программы   своей   науки.
Вероятно, сама программа стала воплощаться в жизнь много раньше, чем возник упомянутый спор, но о том, что предшествовало спору, мы можем строить только догадки. Да и сам спор известен нам почти исключительно по сравнительно поздним сочинениям Секста Эмпирика, который защищает позиции аномалистов, и римского грамматика Варрона, выступавшего от лица аналогистов.
В чем же существо спора? Чтобы разобраться в этом, нужно учесть, что лингвист, независимо от того, какую конкретную исследовательскую программу он осуществляет, всегда строит свое исследование на примерах. Нет никаких явных соглашений, как нужно   выбирать   примеры,   но   лингвисты всегда выбирают их сходным, хотя и не тождественным образом. Они предпочитают брать в качестве примеров то, что слышат чаще, от большего числа лиц или от лиц, речь которых принято считать в данном обществе образцовой. То, что проще (в частности, короче), предпочтительнее того, что сложно, то, что укоренилось в языке, лучше инновации, исконное — предпочтительнее заимствованного. Язык устроен так, что упомянутые выше критерии вступают в противоречие гораздо реже, чем можно было бы ожидать.
Совокупность отобранных примеров, каждый из которых рассматривается лингвистом индивидуально,— это наблюдаемая часть языка, все остальные речепроявления лежат как бы «за горизонтом». Существо спора аналогистов и аномалистов — в том, можно ли доверять индукции, базой которой выступает совокупность примеров. С точки зрения обеих сторон, язык — это сфера, где хаос переплетается с космосом. Если космос превалирует над хаосом, то индукции можно довериться и на основе конечного набора примеров устанавливать законы, которые должны действовать   и   «за   горизонтом».
На позиции «доверия» стояли аналогисты. Они считали, что в речи доминирует космическое начало, а следовательно, нормы языка умопостигаемы и он может быть описан в терминах общих законов, или, как иногда говорят, номотически.
Конечно, они видели в языке и хаотическое начало, поэтому rie считали, что всякая экстраполяция найденной на примерах закономерности «за горизонт» обоснована, но обязательно нужно пытаться в том, что на первый взгляд представляется хаосом, искать космос. Поэлементное перечисление речевых объектов, чисто, как говорят, идеографическое изучение фактов языка было, с точки зрения аналогистов, капитуляцией, хотя иногда и неизбежной.
«Итак,— пишет Варрон,— вообще   есть   два   начала   слов:   установление и склонение, одно — как источник, другое — как ручей. Установлений желательно было бы иметь как можно меньше, чтобы можно было скорее их заучить, склонений — как можно больше, чтобы каждому было легче высказать то, что потребно в обиходе». А выше он же замечает: «Склонение вошло в речь не только латинскую, но и у всех людей в силу пользы и необходимости: ведь если бы этого не произошло, то мы бы не могли заучить такое количество слов, ибо бесчисленны естества, на которые они отклоняются, да и из тех, которые мы заучили бы, не было бы видно, какая связь соединяет их между собой. Теперь же мы видим, что сходно, что производив».
С точки зрения аномалистов, для которых основным авторитетом был Кратет Милосский (середина II века до новой эры), все обстоит как раз наоборот: речь — это «хаос», хотя в нем существуют островки «космоса». Единственный надежный метод постижения языка — наблюдения за обиходом, законы же неизбежно приходят в противоречие с практикой. Секст Эмпирик пишет: «Таким образом, коль скоро  необходимо следовать обиходу массы, а не каких-либо двух человек, приходится утверждать, что полезным для правильного пользования эллинской речью является наблюдение над всеобщим обиходом, а не аналогия. Ибо мерой почти всего того, что полезно для жизни, служит возможность не попадать в неловкое положение по поводу предъявляемых ею запросов». Правда, как замечают сами аномалисты, обиход может быть противоречивым, но тогда нужно ориентироваться на большинство или на безусловный авторитет (скажем, на Гомера). Познакомившись с содержанием спора аналогистов и аномалистов, можно вернуться назад и посмотреть, не обсуждались ли сходные вопросы в более ранней философии. В определенном смысле спор аналогистов и аномалистов предвосхищен Платоном в его знаменитом, хотя и не очень ясном диалоге «Кратил». Оба собеседника Сократа — сторонник Протагора Гермоген и ученик Гераклита Кратил в сущности утверждают хаотическую природу языка, хотя с совершенно разных позиций. Для Протагора язык — царство субъективного, имена не отражают сути вещей.  Для   Кратила имя   находится в органической связи с природой вещей, но сама природа понимается в духе Гераклита, как нечто текущее, становящееся, лишенное четких контуров.
С точки зрения Сократа, то есть самого Платона, мир — не «хаос», но «космос» состоящих из отграниченных друг от друга вещей, а называя вещи, мы «подражаем их сущности», переносим «космос» из природы в язык. Но космос языка — особый «космос», с примесью «хаоса». Сократ частично соглашается с обоими собеседниками: с одной стороны, вещный мир воспроизводится в языке лишь частично, имена могут быть и неправильными, субъективно искаженными.   С  другой   ~......   сам   мир,
даже если он правильно отражен в языке, включает в себя становление,  переходные  формы   и  т.  д.
Глубокая мысль Платона о том, что смысл знака — это модель объекта действительности, подражание (мимезис) вещи, понадобилась языкознанию лишь в XX веке, но зашифрованная в «Кратиле» идея языка как «космоса», внутри которого заключен «хаос», будоражила лингвистов многие века и будоражит сегодня. Спор аналогистов и аномалистов сравнительно быстро отошел в прошлое и воспринимался последующими поколениями лингвистов как частный эпизод. Однако, декларируя интерес ко всем аспектам речевой деятельности, в действительности лингвисты — и только они — обеспокоены одним, и все тем же, вопросом: что есть речевое поведение — «космос» или «хаос» или и «космос», и «хаос»? Язык для лингвиста — это факты речи, рассматриваемые с одной точки зрения: насколько они поддаются или сопротивляются упорядочиванию. Один из самых проницательных мыслителей XIX века, великий немецкий лингвист Вильгельм Гумбольдт пессимистически заметил: «Язык представляется бесчисленным множеством частностей: это бездна слов, правил, аналогий, исключений, как ни сортируй их, все    кажется    каким-то    хаосом».
Аналогисты победили в споре. Победа заключалась в том, что первая исследовательская программа лингвистики использовала понятия, выработанные аналоги-стами, и на первый план в ней вышел именно «космос» - законы склонений, спряжений, образования слов по определенным образцам («моделям»), представление о том, что словарь распадается на ограниченное число классов - частей речи, сложное предложение членится на простые, а в простом предложении слово может выполнять одну роль из ограниченного списка и т. д. Вся наша школьная грамматика с ее терминологией результат выполнения программы аналотистов. «Хаос» был загнан в примечания к грамматике, в списки исключений и в словарь. Правда, кое-что в школьную грамматику проникло и от аномалистов: понятие нормы, представление, что образцом должен считаться язык классической литературы, и т. п.

Окончание статьи  - читать.